Надо ли говорить, каким убийственным горем обрушилась на людей война. Наша большая семья не станет исключением и начнёт быстро редеть.

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797 Л. 1, 2

Первым из семьи был призван (мобилизован) на войну брат Анатолий. Затем добровольцем уезжал брат Сергей. Вскорости призвали на войну и брата Валериана. Азарий тоже был призван на войну, но он скоро вернулся – из-за болезни глаз.

Мария Корякина-Астафьева. Земная память и печаль. 1995–1996

КККМ ВФ 9956. Л. 49

Я в ту пору работала лаборантом на металлургическом заводе в центральной лаборатории. Когда открылись курсы обучения медсестёр я, естественно, сразу же на них и записалась – тоже не подумала о том, что теперь и вовсе ничего не смогу помогать по дому – уходила рано, приходила поздно. Через два с половиной месяца успешно их закончила, получила удостоверение, что мне присвоено звание медсестры, вроде второй категории – научилась делать уколы, различать реваноль от йода, накладывать жгуты, делать перевязки и ещё немногое из того, чего должна знать и уметь медсестра. Мама без восторга встретила это моё сообщение, не плакала, и не расспрашивала, что да как, и как теперь будет. Вскорости я получила повестку явиться в военкомат.

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797. Л. 7

Я написала короткое заявление на имя замполита госпиталя в конце рабочего дня, лучше сказать – на пересменке, потому что многие работали в разные смены, собрала в своей медканцелярии кого смогла, сказала, что долго не задержу, но дело важное – и зачитала своё заявление, а затем, через молчаливую паузу, предложила, что если кто желает последовать моему примеру и помочь Родине в трудный час, чтоб они подавали заявление…

Через три дня в госпиталь поступили четыре повестки, и одна из них была на меня…

Домой я шла, наверное, часа два, хотя нормального хода было минут пятнадцать, всё старалась придумать, как бы обо всём этом сказать маме так, чтоб поменьше причинить ей горя, и без того уж закаменевшей от напастей и бед.

Была ранняя весна 1943 года, начало марта.

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797. Л. 12

Поезд уходил рано утром. Мама молча, с сухими уже глазами, с резко проступившими красными прожилками на лице и угольно-чёрными губами, сидела на лавке у стола. Когда я умылась и собралась её обнять, повиниться, она лишь дотронулась до моей спины, до головы, взглядом показала на часы и пододвинула прикрытую полотенцем тарелку с горячими ещё пресными шанежками из пшённой каши и стакан молока… Вот тогда я по-особенному почувствовала-поняла: «…Отчего же плачут старики?!.» – Давясь, ела эти шанежки, которые мама – я не слышала, когда она топила печь, как стряпала и поливала их, эти незабвенные пшённые шанежки, горючими слезами вместо сметаны…

Я съела две, чтоб досталось по шанежке всем, но мама завернула оставшиеся в тряпицу и осторожно положила сверху в старенький солдатский вещмешок, выданный мне в госпитале. Там же мне дали и телогрейку из БУ, мол, возможно даже в пути переобмундируют и всё домашнее выбросят – кому оно нужно там, на фронте?..

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797. Л. 13, 14

Однажды, когда наша часть находилась на Прикарпатском фронте, нас на всё лето отправили в маленький польский городок – на разгрузку – завал там получился, скопились горы мешков с почтой. А поскольку наше подразделение как резервную часть на передовой то туда посылали, то в другое место, то мы помогали в санбатах, где после наступления наших войск, да и после отступления, потоком шли, ехали на телегах и машинах раненые. И нас распределяли: кого помогать прачкам – стирать бельё и бинты; помогать санитаркам и медсёстрам; посылали на краткосрочные курсы зенитчиц. Но чаще – в армейские и фронтовые группы военных цензоров. Мы читали письма, вычёркивали запретное: название фронта, цены и многое, что как бы разглашало то, чего не надо знать фронтовикам – как плохо живут в тылу; а тем, кто жил в тылу, во глубине России – об истинных потерях в живой силе и технике, об отступлениях, о том, что оставлены врагу такие-то такие-то населённые пункты, в том числе и некрупные города: из каких мест и как много угоняли девушек в неметчину – на работу или в немецкие бардаки…

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797. Л. 25

А надо сказать, что работа эта непростая и нелёгкая. Мало того, что многие, иные не по разу болели чесоткой – письма же шли отовсюду: и из окопов, и из санбатов, и из населённых пунктов, бывших «под немцем». В помещении, где стояли длинные столы и за ними сидели и шуршали письмами наш брат – военные девчата, ехавшие воевать, а не выискивать в солдатских и в письмах из тыла какие-то тайные сведения; возле двери был прибит умывальник с солёной водой, и мы, иногда в очередь, почувствовав зуд на ладонях, особенно меж пальцев, жестоко царапая ногтями, мыли руки круто солёной водой. Иногда это помогало, иногда нет.

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797. Л. 26

Я и по сию пору, хотя уж не с той сноровкой, но всё равно быстро стряпаю пельмени, особенно защипываю: беру пальцами обеих рук сочень с мясом, сильно давлю на концы, затем ещё разок, уже посерёдке – и пельмень готов! А «треугольник» и того проще: три пальца обеих рук наготове, указательные как бы запускаешь вовнутрь, в сгибы уголка с той и с другой стороны, сходу разворачиваешь, глянул, что сверху нет, к примеру, «привет с СЗФ», что означало Северо-Западный фронт, пробежишь сверху вниз, не вникая в текст, не задерживая внимания, таким же манером складываешь, шлёпнул штампик – и дело сделано! […]

К концу рабочего дня так у нас болели ягодицы, что мы и ужинали стоя, и не чаяли упасть на постель; тут уж не до танцев, которые иногда случались, не до гуляний, даже не до того, чтоб пойти в одичавший сад возле штаба, где росло много черешни, груш, слив и яблок.

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797. Л. 27, 28

Письмо мне отдали перед обедом. Я привычно разрезала с левого краю письмо, недлинное, а дочитала с трудом, еле разбирая слова сквозь слёзы. Слёзы капали на тетрадный листок: чернила расплывались…

«Милая Миля! У нас беда. Ливнем унесло из огорода всю землю вместе с посадками. Мама захворала, лежит, не ест, не пьёт, только плачет да жалеет вас и нас, заставляя делать дела по дому. Папа работает, иначе как жить? Что будет – не знаем. Приезжай хоть ненадолго, может, вместе что-нибудь придумаем. На Толю пришла похоронка. Валя пропал без вести – это ты тоже знаешь. Серёжа тяжело ранен в голову и в ногу, в тяжёлом состоянии лежит в госпитале в Москве. Дядя Ваня недавно вернулся домой искалеченный весь. Миля, если сможешь, приезжай, пожалуйста, хоть на несколько дней. Мы так боимся за маму. […]

Твой брат Вася».

Я не слышала, как подошёл ко мне старший группы, взял письмо, прочитал, затем, сев за свой стол ещё раз перечитал, сочувственно повздыхал, подумал, затем позвал меня.

– Пиши рапорт. На имя командира части. Я сам передам. Иди. Пиши…

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

ОФ 12797. Л. 33, 34

Не раз, но глубоко, про себя буду думать о том, что, пожалуй, лучше бы остаться на житьё здесь, в Станиславчике, или где поблизости, где легче пережить голодное, холодное и многотрудное время… Но ведь дома родители, братья, сестра… ждут-не дождутся, и как не разделить с ними ту затяжную, часто будет казаться, вечную нужду и всякие жизненные тяжести… С трудом перебарывая себя, старалась уходить от этих тяжёлых раздумий. Слава богу, живые остались, молодые… всё со временем устроится…

Мария Корякина-Астафьева. Знаки жизни. [1980-е – ноябрь 1993]

КККМ ОФ 12797. Л. 59

Машенька, дорогая моя!

Если бы ты знала, как я была счастлива, когда получила от тебя телеграмму, как я рада, что это ты, что это вы оба! Вот ведь какая удивительная эта наша жизнь! Ведь столько лет ничего не знать друг о друге! Как жаль, что я не сразу написала письмо, а то мы уже встретились бы в Л[енингра]де. Но я надеюсь, что на премьеру вы приедете, и тогда уже встреча обязательно состоится. Машенька, с тех пор, как мы расстались, много воды утекло. […]

Я так рада за тебя, за Витю, он теперь такой знаменитый, но в нём и тогда чувствовалось что-то такое необыкновенное. Читала «Царь-рыбу» и удивлялась самобытности языка, так у нас никто не пишет! Видно Витя много поездил и побродил по сибирским местам. […]

Те, о ком ты, Машенька, пишешь, я их почти не помню, только вот хорошо Сашу Молодцова и Тошку Болотскую, она ведь ленинградка. […]

Господи, как приятно встретить своих друзей из далёкой молодости, а тогда мне было 18, а теперь +35. Кажется, и жизнь прожита, а не хочется об этом думать.

Валентина Морозова (урожд. Уланова), фронтовая подруга – Марии Корякиной-Астафьевой. Ленинград, 10 января 1980. КККМ ОФ 1217/1

Получила твоё письмо и фотокарточки. Если бы ты знала, как я была рада «свиданию» с тобой, тем более что ты так мало изменилась, немного повзрослела, и взгляд такой пытливый, а в остальном, моя Машенька, и я как будто не расставалась с тобой. И не было этих 35 лет, а мы как будто в том 45-м.

Валентина Морозова (урожд. Уланова), фронтовая подруга – Марии Коряниной-Астафьевой. Ленинград, 6 февраля 1980. КККМ ОФ 12817/2